ИнституированиеТеория происхождения христианства / Христос после Иисуса / ИнституированиеСтраница 5
Ириней, наставник Тертуллиана из Африки, Климента из Александрии и Ипполита из Рима, представлял критическую стадию в стандартизации верований и институтов. Его действия, направленные на создание организованной централизации, были продолжены вселенскими соборами, а намного позже — папством и логически завершились постановлением I Ватиканского собора 1870 г. о непогрешимости папы.
За некоторое время до возникновения упомянутого выше кодекса из четырех евангелий сами эти евангелия стали священными. В течение длительного времени сирийская Церковь, например, пользовалась чем-то вроде «гармонии» евангелий, переработав все четыре евангелия в одно. Кроме того, Евангелие от Иоанна, которое очень плохо согласуется — с точки зрения интеграции — с остальными тремя (синоптическими) евангелиями, иногда оспаривалось, но безрезультатно; с другой стороны, те, кто оспаривал его подлинность, то есть его пригодность, никогда не обвиняли его в ереси.
«Апостольский» раздел складывающегося канона, состоявший из десяти посланий, приписываемых Савлу и никогда не оспариваемых, был дополнен еще тремя (двумя посланиями к Тимофею и одним — к Титу), а также «соборными» апостольскими посланиями, в разных местах разными. Это был консенсус благодаря признанию Посланий 1 Петра и 1 Иоанна, со временем добавленным к пяти другим, что в итоге составило 7 посланий, которые с тех пор были приняты как официальные.
Вопрос о критериях, связанных с формированием канона, вряд ли ставился сколько-нибудь сознательно. Это было просто широко распространенное желание иметь информацию о Спасителе, которая бы могла признаваться надежной. Считалось, что наследие, приписываемое самой ранней фазе веры, нуждалось в документировании. Корни этого уходили в эпоху, когда создание евангелий как таковых не считалось опасным для общины, то есть задолго до образования центрального авторитета. После первой философской кампании Маркиона, приблизительно в 130—140 гг., распространилось такое ощущение, что чем шире база для появления документов, свидетельствующих о жизни Иисуса на земле и его значении, тем лучше. Если индивид, считавшийся «апостолом», мог создать какое-то «евангелие», то на это не было никакого возражения. Но при отсутствии центрального авторитета валидность такого «евангелия» устанавливалась не церковной властью, а только тем консенсусом, свидетельство которого было надежным.
Несомненно, сам этот факт, в конце концов, должен был быть поддержан как раз таким авторитетом. Например, какой стандарт здравого смысла мог быть применен при решении вопроса о валид-ности разнящихся между собой повествований четырех евангелий? Каким образом можно было оценить надежность авторов, кем бы они ни являлись? Например, то представление, что Матфей и Иоанн были апостолами, уже само по себе было решением некой церковной власти, еще до появления центра; надежность двух неапостолов — Марка и Луки — также должна была подтвердиться свыше.
В этот период «вдохновение свыше» также не имело отношения к делу: вплоть до следующего поколения, когда представление о «богодухновенности» было (под влиянием Оригена) перенесено из Ветхого Завета в Новый. До этого вопрос о «вдохновении свыше», когда речь шла об официальной книге, был бессмысленным; в сущности, именно идея, которая могла показаться привлекательной для людей, занятых этим предметом только после возникновения понятия «писания» как чего-то отличного от духа, достигла существенной степени формализации. В этот ранний период в принципе невозможен был конфликт между духом и книгой; сама по себе книга переплеталась с жизнью Церкви.
Разумеется, оперившаяся вера должна была противоборствовать многим соперничающим верам, не только самим мистериям, отпечатком которых (и одновременно их уничтожителем) она могла являться, и иудаизму, на вытеснение которого она могла претендовать, но и другим, о которых мы имеем только намеки, например культу, возникшему вокруг какого-то Симона Мага, самаритянина, который, по-видимому, действительно был соперником. Разумеется, он был только главой нехристианской секты, упомянутой в Новом Завете (Деян. 8:9 и след.), где он трактуется как самозванец, объявивший себя воплощением «великой силы», присущей Богу. Позже отцы Церкви толковали его (по-видимому, не имея никакой исторической информации) как отца «гностической ереси».
Конечно, именно гностицизм во всех своих формах (аскетизм, ритуализм, докетизм) в определенное время стал, по-видимому, стандартной формой новой веры. Принимая радикальную интерпретацию христологии, то есть делая воплощение абсолютным и таким образом устраняя из понятия Иисуса любую формулу человечности вообще, гностицизм расколол целое на Бога и мир, а также на спасение и мир. Если бы это учение возобладало, то, несомненно, оно трансформировало бы христианство в неорганизованную группу индивидов с чисто духовным взглядом на мир.