Дунаев - Вера в горниле сомненийДополнительные материалы / Дунаев - Вера в горниле сомненийСтраница 121
Тургенев называл себя "коренным и неисправимым западником". Да и кем иным, кажется, мог быть гуманист, предпочитавший сатану? Западничество было проникнуто прежде всего духом европейского просвещения, — а в просвещении Тургенев видел единственное спасение России, и этому оставался верен до конца дней своих. Но какие бы ни исповедовал он заблуждения, Тургенев всё же представляется порою пребывающим где-то посредине — между двумя крайними точками того и другого направлений, а порою даже ближе к славянофильству. Недаром сказал ему однажды один из знакомых: "Вот вы-то, пожалуй, больше славянофил, чем сами славянофилы". По мысли К.Аксакова, в "Записках охотника" писатель приблизился к "великой тайне жизни, которая лежит в русском народе". Недаром же и сам Тургенев сравнивал себя с Антеем, которому родная земля даёт силы для творчества.
Любовь к народу, к стране — коренная черта характера Тургенева. Космополитизм воспринимался им как выражение безликости. Крылатыми стали уже слова Лежнева (в романе "Рудин"): "Россия без каждого из нас обойтись может, но никто из нас без неё не может обойтись. Горе тому, кто это думает, двойное горе тому, кто действительно без неё обходится! Космополитизм — чепуха, космополит — нуль, хуже нуля: вне народности ни художества, ни истины, ни жизни, ничего нет. Без физиономии нет даже идеального лица; только пошлое лицо возможно без физиономии".
"Что ни говори, а мне всё-таки моя Русь дороже всего на свете — особенно за границей я это чувствую", — писал Тургенев.
"Чувство родины" спасало многих русских людей в трудное для них время. Может быть, лучше всего рассказал об этом Герцен: "Начавши с крика радости при переезде через границу, я окончил моим духовным возвращением на родину. Вера в Россию — спасла меня на краю нравственной погибели . За эту веру в неё, за это исцеление ею — благодарю я мою родину".
"Чувство родины" помогало Тургеневу выйти из кризиса: в создании одного из самых антизападнических произведений той эпохи — романа "Дворянское гнездо".
"Дворянское гнездо" имело самый большой успех, который когда-либо выпадал мне на долю", — признавался Тургенев. И критики, и читатели приняли роман безусловно и с энтузиазмом. Всех победила "светлая поэзия, разлитая в каждом звуке этого романа" (Салтыков- Щедрин).
Вторая половина 50-х годов XIX века стала временем больших ожиданий, надежд, но одновременно — сомнений, вопросов, даже недоумений. Смерть Николая I и поражение в Крымской войне встряхнули Россию. И с неотвратимостью возник и вечный вопрос: как жить дальше?
Что делать?
— Что же вы намерены делать? — спрашивает один из персонажей тургеневского романа, Паншин, у главного его героя, Лаврецкого.
— Пахать землю, — отвечал Лаврецкий, — и стараться как можно лучше её пахать.
Автор мыслил Лаврецкого славянофилом: "Лаврецкий отстаивал молодость и самостоятельность России, < .> требовал прежде всего признания народной правды и смирения перед нею — того смирения, без которого и смелость противу лжи невозможна". Разумеется, многие слова, обозначающие категории христианской аскетики, в мирском обиходе понимаются несколько иначе, по-земному облегченно, — но всё же превознесение Лаврецким смирения дорогого стоит. В таком убеждении героя романа Тургенев выразил своё понимание времени, хотя идеи, высказанные Лаврецким, значительно противостояли собственным воззрениям автора. Нелишне ещё раз припомнить признание Тургенева: "Я — коренной, неисправимый западник и нисколько этого не скрывал и не скрываю; однако я, несмотря на это, с особенным удовольствием вывел в лице Паншина (в "Дворянском гнезде") все комические и пошлые стороны западничества; я заставил славянофила Лаврецкого "разбить его на всех пунктах". Почему я это сделал — я, считавший славянофильское учение ложным и бесплодным? Потому, что в данном случае — таким именно образом, по моим понятиям, сложилась жизнь, а я прежде всего хотел быть искренним и правдивым".
Но образ главного героя "Дворянского гнезда" имел и особый смысл для автора: это подлинно автобиографический герой писателя, хотя биографичность Лаврецкого не в совпадении каких-либо внешних особенностей и событий его жизни и жизни Тургенева (таковых очень немного) — а во внутреннем их совпадении: так ясно звучит в романе мысль о покорности судьбе, о невозможности счастья: "Что могло оторвать его от того, что он признал своим долгом, единственной задачей своей будущности? Жажда счастья — опять-таки жажда счастья! Ты захотел вторично изведать счастья в жизни, — говорил он сам себе, — ты позабыл, что и то роскошь, незаслуженная милость, когда оно хоть однажды посетит человека. Оно не было полно, оно было ложно, скажешь ты; да предъяви же свои права на полное, истинное счастье! Оглянись, кто вокруг тебя блаженствует, кто наслаждается?"