Дунаев - Вера в горниле сомненийДополнительные материалы / Дунаев - Вера в горниле сомненийСтраница 29
Князь Пётр Андреевич Вяземский (1792-1878) в молодости, подобно многим, испытал себя на разных революционных путях, увлекался Просвещением, превозносил Разум, не избежал и романтизма. Разделял он и декабристские взгляды, правда, от революционных обществ держался вдали и остался, как позднее определили, "декабристом без декабря". А он, вероятно, уже тогда зорко приглядывался к выразителям революционных стремлений, поборникам свободы, и размышлял обо всём. " .К счастью, он мыслит, что довольно редко между нами", — заметил о своем друге Пушкин. И чем далее размышлял Вяземский, тем более приходил к мнению, в конце концов, выраженному им вполне-определенно:
Послушать — век наш век свободы.
А в сущность глубже загляни: Свободной мысли коноводы Восточным деспотам сродни.
У них два веса, два мерила,
Двоякий взгляд, двоякий суд:
Себе дается власть и сила,
Своих наверх, других под спуд.
У них на все есть лозунг строгий Под либеральным их клеймом: Не смей идти своей дорогой, Не смей ты жить своим умом.
Когда кого они прославят, Пред тем колена преклони. Кого они опалой давят, В того и ты за них лягни.
Свобода, правда, сахар сладкий, Но от плантаторов беда; Куда как тяжки их порядки Рабам свободного труда.
Свобода — превращеньем роли — На их условном языке Есть отреченье личной воли, Чтоб быть винтом в паровике;
Быть попугаем однозвучным, Который, весь оторопев, Твердит с усердием докучным Ему насвистанный напев.
Скажу с сознанием печальным: Не вижу разницы большой Между холопством либеральным И всякой барщиной другой.
(1860)
Не прямые ли это пророчества? Если сегодня оглядеться вокруг, оценить без застилающего взор бездумного восторга, то можно увидеть всё то же, как прежде, как всегда. Такое поэтам не прощается.
Не может быть одобрено передовыми умами и то молитвенное настроение, какое всё явственнее проступало в поэзии Вяземского. Оно ведь и помогло ему разглядеть истину за словами и действиями "свободной мысли коноводов". Но ведь на молитвенное настроение поглядывали свысока они же, коноводы те, и он сам с болью сознавал в себе зависимость от такого высокомерия.
Болезненно ощущая свою отделённость от народа, Вяземский вовсе не взирает на него свысока, а скорее сознает свое недостоинство, ибо высота народа в его вере.
Вяземский мыслит — и усматривает порочность просветительской гордыни, превозносящей незамечаемую ею ограниченность рассудка перед молитвенным стремлением к Творцу.
Поэт полностью отрекся от иллюзий просветительского гуманизма, отверг все претензии бессильного рассудка. И высказал глубокую мысль, что если в молитве — вера, то в просветительском тщеславии — одно пустое суеверие. В рассуждениях о народе Вяземский — определенный предшественник славянофилов, предвосхищающий их основные идеи.
Само назначение поэзии увязывает поэт с молитвенной тягой к неземному.
Любить. Молиться. Петь. Святое назначенье Души, тоскующей в изгнании своём, Святого таинства земное выраженье, Предчувствие и скорбь о чем-то неземном, Преданье темное о том, что будет вновь; Души, настроенной к созвучию с прекрасным. Три вечные струны: молитва, песнь, любовь!
(1839)
Его идеал народного бытия слишком резко не совпадал с тем, к чему стремились либерально-демократические, а тем более революционные глашатаи. Вяземский из другого мира. Истинно церковного человека в нём узнать нетрудно. Ибо его стихи, перелагающие молитвенный настрой души поэта, нередко узнаются по близости их так хорошо знакомому звучанию храмовых песнопений:
Чертог Твой вижу, Спасе мой, Он блещет славою Твоею, — Но я войти в него не смею, Но я одежды не имею, Дабы предстать перед тобой.
О Светодавче, просвети Ты рубище души убогой, Я нищим шёл земной дорогой: Любовью и щедротой многой Меня к слугам Своим причти.
(1858)
Вяземский точно указывает, опираясь, разумеется, на церковное учение, на православную мудрость, что истинное просвещение есть просвещение Божиим светом, светом Христа.
Молитва помогает всем, но, может быть, сильнее других искал утешения в молитве и находил его в ней — Иван Иванович Козлов (1779—1840), другой старший современник Пушкина.
В последние двадцать лет его жизни ему выпало совсем тяжелейшее испытание: паралич ног, неподвижность и слепота.