Дунаев - Вера в горниле сомненийДополнительные материалы / Дунаев - Вера в горниле сомненийСтраница 218
Камень преткновения для многих при осмыслении миросозерцания Достоевского в том, что свой вывод он распространяет именно на русский народ. Обвинение в шовинизме напрашивается естественно. Но опровергнуть это легко: Достоевский превозносит не этническое превосходство народа русского, а обладание им как даром Божиим полнотой православной истины. Такой народ и должен вести к спасению, ибо истина спасения (не им самим обретённая и добытая) дана ему Свыше. Более того, и само историческое бытие своё народ русский, по убеждённости Достоевского, должен подчинить своему служению человечеству. Избранность для Достоевского есть ответственность, а не право на какие-либо привилегии. Правда выше России.
Вл. Соловьёв так обобщил мысль Достоевского: "Обладание истиной не может составлять привилегии народа так же, как оно не может быть привилегией отдельной личности. Истина может быть только вселенскою, и от народа требуется подвиг служения этой вселенской истине, хотя бы, и даже непременно, с пожертвованием своего национального эгоизма. И народ должен оправдать себя перед вселенской правдой, и народ должен положить душу свою, если хочет спасти её.
Вселенская правда воплощается в Церкви. Окончательный идеал и цель не в народности, которая сама по себе есть только служебная сила, а в Церкви, которая есть высший предмет служения, требующий нравственного подвига не только от личности, но и от целого народа".
Недаром Достоевский признал опасность того самообособления, какое он усмотрел в Руси предпетровского времени.
Будь всем слугою — Достоевский высказывал эту мысль не раз, однако она не может удовлетворить тех, кто питает свою гордыню национальным чванством. Можно сказать, что писатель обрёк себя на постоянные удары и справа и слева. Но это, кажется, мало заботит его: он болеет душой лишь об Истине.
В "Дневнике писателя" Достоевский как бы переплетает нити, соединяющие его публицистику со всем его творчеством. Но особенно крепки связи между отдельными частями "Дневника". От выпуска к выпуску идёт развитие важнейших для писателя тем и вопросов. Так, недаром возвращается автор к осмыслению европейского идеала цивилизации — и вновь отвергает её бессердечие и расчёт.
Достоевский отмечает два обнаружившие себя в его время решения проблемы дальнейшего исторического развития. " .В конце концов, нравственную сторону вопроса надобно совсем устранить, потому что он не выдерживает ни малейшей критики, а надо просто готовиться к бою. Вот европейская постановка дела". Напротив, "русское решение вопроса" предполагает иное жизненное начало: " .обязательна и важна лишь решимость ваша делать всё ради деятельной любви. .Одна награда вам — любовь, если заслужите её".
Нельзя обойти вниманием окончательного осмысления Достоевским высших революционных ценностей — свободы, равенства и братства — в завершении февральского выпуска за 1877 год. Основные идеи Достоевского узнаются сразу; важно увидеть, как революционному и буржуазному, разъединяющему пониманию этих ценностей писатель противополагает совершенно иное: основанное на скрепляющей человеческое сообщество любви.
Разумеется, многие подобные суждения Достоевского вызывали противление разного рода либералов, противников русской идеи, отвергателей "Православного дела". Борьба с Достоевским, не затихавшая и после его смерти, проявлялась часто в попытках скомпрометировать авторитетность его мнения. Очень часто доводом, подкрепляющим такое стремление, становилось обвинение писателя в антисемитизме. А поскольку таковой ощущается некоторыми как явление аморальное, то и искренность человека, рассуждающего о всеобщей любви, но этически несостоятельного, справедливо подвергается сомнению. А с тем — и истинность всех его идей, особенно в национальном вопросе. Едва ли не синонимичным антисемитизму эти люди ставили понятие шовинизма.
С подобным обвинением Достоевский сталкивался ещё при жизни — и отверг его решительно. Скажем также, что изображение отрицательных черт еврейского типа (а Достоевскому и это ставилось в вину) вовсе нельзя назвать антисемитизмом: не менее же показал писатель отвратительных русских типов, но в русофобии его пока никто не додумался обвинить. Да и превознесение одних лишь достоинств в любом народе не может не быть обратной стороной неверия в этот народ, непонимания его. Ибо безудержное восхваление питается всегда страхом, как бы не обнаружились пороки этого народа, которых не может не быть (тут не одни евреи имеются в виду, а и все нации). О русских пороках, во всяком случае, Достоевский говорил вполне откровенно и резко. Но он не боится задать и иной вопрос, тоже резкий и жёсткий: "А между тем мне иногда входила в голову фантазия: ну что, если б это не евреев было в России три миллиона, а русских; а евреев было бы 80 миллионов — ну, во что бы обратились бы у них русские и как бы они их третировали? Дали бы они им сравняться с собою в Правах? Дали бы им молиться среди них свободно? Не обратили бы прямо в рабов? Хуже того: не содрали бы кожу совсем? Не избили бы дотла, до окончательного истребления, как делывали они с чужими народностями в старину, в древнюю свою историю?"