Дунаев - Вера в горниле сомненийДополнительные материалы / Дунаев - Вера в горниле сомненийСтраница 292
Эту мораль и переняли у "новых" — "новейшие". Общественные интересы они отбросили, оставив для себя одну лишь идею: собственную выгоду. Хотя при этом они умело паразитируют на "передовых убеждениях", равно как и на прочих слабостях кого угодно, с кем приходится сталкиваться в погоне за земными благами жизни.
Отвратительным образцом "новейшей" силы является в романе проходимец Термосесов. И именно такой человек становится главным идеологом борьбы с духовными основами общества.
Но все эти "новые" и "новейшие" не преуспели бы, когда бы не паразитировали на слабостях и нечувствии общественной и государственной жизни. Прав был Термосесов, утверждавший, что и без революции всё идёт как нельзя лучше. С горечью сознаёт отец Савелий, что именно на государстве лежит немалая вина в спаивании народа. Государство потакает распространению нигилизма. Государство равнодушно к внутреннему разлагающему действию собственных врагов, но пресекает всякое движение в защиту истинной веры.
Само общество пребывает в рабстве у собственного недомыслия, своих слабостей. Даже сочувствующие Туберозову с непониманием отзываются о нем: маньяк.
Но можно было бы и это одолеть, сам бы не церковное чиновничество — консистория, с её "презренным, наглым и бесстыжим тоном". "Ах, сколь у нас везде всего живого боятся!" — так с горечью оценил Туберозов консисторское правление.
Чиновник — всегда чиновник, будь он в вицмундире, военной форме или церковном облачении. Он всегда боится "как бы чего не вышло", всегда охранял собственный покой и часто совершенно равнодушен к тому делу, над которым поставлен начальствовать. Более всего претерпевает отец Савелий от консисторского нечувствия к ревностному горению веры. Чиновники в рясе лишь тогда возгораются, когда нарушают их покой и требуется наказать нарушителей, чающих движения воды. Церковные чиновники становятся гонителями веры и Церкви.
Чающие движения воды . И, кажется, так и не дождавшиеся. Смерть основных персонажей романа обретает значение трагического символа.
Перед самой смертью отец Савелий скорбит не о себе, но о вере. Лесков не мог пойти против правды: православный священник прощает всем на смертном одре. Но то, что смог совершить герой романа, не сумел, кажется, сделать автор его.
В этом обнаружил себя и некий излом в вере самого Лескова. Он всё глубже разочаровывался в Церкви и отходил от неё, со временем погружаясь во всё больший пессимизм.
"Я не враг Церкви, — пишет он в июне 1871 года П.К. Щебальскому, — а её друг, или более: я покорный и преданный её сын и уверенный православный — я не хочу её опорочить; я ей желаю честного прогресса от коснения, в которое она впала, задавленная государственностью, но в новом колене слуг алтаря я не вижу "попов великих", а знаю в лучших из них только рационалистов, то есть нигилистов духовного сана".
Это настроение его усиливалось в худшую сторону. Лесков зорко разглядел многие пороки чиновничьего церковного управления, не заметив главного — святости, которая была явлена во многих подвижниках Русской Церкви того времени. Он сделал в конце концов крайний вывод: без Церкви можно обойтись, даже должно искать спасения вне её ограды, ибо в ней — застой, отсутствие движения воды. В итоге писатель отождествил конкретно-историческое существование Церкви и её вневременное бытие. Он совершил ту же ошибку, что и Толстой. Даже несколько раньше Толстого. Тем легче ему стало позднее сойтись с Толстым во многих воззрениях на Церковь и на веру.
В основе заблуждений Лескова лежит, кажется, то же, что стало одной из основ толстовства: преимущественное внимание к нравственной стороне христианства, то есть сосредоточение в сфере душевных, но не духовных стремлений. Лесков саму цель христианства видел в оздоровлении и возвышении нравственных норм, на которых должна основываться жизнь всего человечества. Это, заметим, связано было и у Толстого, и у Лескова с идеей улучшения земного устроения бытия, но не с идеей спасения.
Однако успокоиться в подобном мрачном выводе невозможно. Ум, вся натура Лескова мечется и ищет, на что можно было бы верно опереться. Взгляд его задерживается на том, что близко к Церкви, — на староверах.
Рассказ "Запечатленный ангел" (1873) есть опыт художественного исследования психологии раскольников. Лесков являет себя здесь как сложившийся мастер, как тонкий знаток различных сторон раскольничьей жизни. И даже (может быть, главное) — как ценитель древней русской иконописи.